Победители. Защитники Отечества. Много лет назад на полях второй мировой, вы клялись на могилах павших товарищей дойти, добраться до вражеского логова и навсегда уничтожить фашистскую гадину.

Вы сделали это! Завершив свою победную миссию в мае 1945 года. И весь мир склонил головы перед великим военным подвигом советских солдат-освободителей.

А потом наступил мир. И вы, не всегда здоровые – раненые, контуженные, но уцелевшие, возвращались домой. Вам предстояла тяжелая работа: восстанавливать разрушенные врагом города и сёла, растить хлеб, заново строить фабрики и заводы, поднимать народное хозяйство.

Тогда вам и в голову не могло прийти, что спустя много лет потомки, спасённых, вырванных вами, из страшного военного ада людей, будут оспаривать вашу освободительную миссию. Извращать, переиначивать историю на свой лад, приравняв вас к фашистам. Теперь вас осталось всего несколько тысяч – героев, принесших миру свободу. И противостоять безумной оголтелой клевете, доказывая свою правду у вас не осталось сил. Их вы оставили на той, далёкой войне, веря, что она была последней.

Простите нас, воины, живые и павшие за беспечное отношение к вашей Победе. Да! Да! Именно так! Неприкрытая, страшная правда о войне – то, о чём должны были говорить, кричать во весь голос победители, строжайше скрывалась в засекреченных архивных документах. А теперь, согласно пресловутой толерантности, нашей правде всё труднее пробиться сквозь грязные потоки лжи, хлынувшей из уст тех, кто жив лишь, благодаря вашей победе.

Простите нас.

Прости меня, отец. Прости, за твоих земляков-украинцев, которых ты всегда считал своими братьями по крови. Тебя, героически сражавшегося за свободу ридной Неньки Украины, они предали. Как предали твоих товарищей, тех, кто тонул в Днепре и погибал на полях многострадальной украинской земле.

Теперь, здесь вырывают с корнем упоминание о советских воинах-освободителях, уничтожая памятники героям, проливавшим кровь за эту землю.

Прости. Мой голос тонет в изощрённой чудовищной лжи.

Ты никогда не рассказывал о войне и не любил, когда мы бегали с деревянными игрушечными автоматами, «стреляя» друг в друга.

«Чого, вы тарахтите своими стрелялками? Что вы знаете о войне?» – С горечью говорил ты. А нам хотелось тоже показать свою храбрость, по своему, защищать нашу землю, раз не пришлось в действительности.

О войне тогда мы знали из рассказов уцелевших фронтовиков, но больше по фильмам. А о твоём героическом участии в ней с описанием подвигов, награды за которые не раз держала в руках, я узнала совсем недавно из сайта «Память народа». Наград было много, они занимали обе стороны верха праздничного костюма и тихонько звенели, когда ты надевал его в редкие торжественные дни…

Богдан Николай Антонович – 1920 года рождения, украинец, уроженец села Негребовка, Радомышльского района, Житомирской области, дата призыва в РККА 1940 год. Механик-водитель СУ-76 Самоходного Артиллерийского Дивизиона 12-й самоходной артиллерийской бригады.

Три наградных листа. Орден отечественной войны 1 степени, Орден отечественной войны 2 степени, Орден Красной Звезды 1944 год.

…За проявленное мужество, стойкость и бесстрашие на поле боя награждён Орденом Красной звезды. Приказ № 01/н от 11 мая 1944 года.

И скупые, по-военному краткие строчки описания подвига:

При освобождении деревни Свимажин, маневрируя на поле боя, Богдан Н.А. показал искусство вождения. СУ-76 одна из первых ворвалась в деревню, ведя беспрерывный огонь в составе экипажа. Уничтожено 6 пулемётных точек, 4 пушки и до 60 гитлеровцев. Под 2-х часовым артминомётным огнём противника, восстановил вышедший из строя СУ-76 и отбуксировал в тыл части, сохранив матчасть и личный состав экипажа.

Командир гв. майор Колобов…

Вот каким я узнала тебя. Спасибо, отец за твой подвиг и святую правду о тебе. Я горжусь тобой! Как в каждой семье гордятся своими близкими, отстоявшими мир Воинами-Освободителями, живыми и павшими…

Нас миллионы – потомков освободителей и теперь пришёл наш черёд защищать вашу Победу! Правда восторжествует, «Победа будет за нами!»

Юный Клаус Штейн вот уже битых шесть минут с остервенением давил и давил на кнопку взрывного устройства, но все было напрасно, оно не срабатывало. Клаус Штейн разрыдался. Через минуту он выскочил из укрытия и, что было сил, побежал вдоль старого еврейского кладбища по направлению к еще более старой синагоге. Когда до цели оставалось не более ста пятидесяти метров, Клаус Штейн нажал на курок автомата. Эта еврейская семейка вся легла у его ног. И отец, и мать, и две девчонки-близняшки, и этот розовощекий десятилетний мальчишка, тащивший за собой самокат. Клаус Штейн сразу определил виновника своей неудачи, у мальчишки из кармана коротких штанишек торчал кусок провода, того провода, который вел к взрывному устройству. Юный Клаус Штейн мог бы доказать этот факт, но кому это сейчас было интересно, перед кем оправдываться, когда не исполнен приказ. Оставалось только пнуть с досадой убитого мальчишку и бежать прочь, подальше от собственной смерти, которая приближалась на броне русского танка, выворачивающего на улицу Майзела с Широкой улицы.

Очень старый Клаус Штейн приехал в Прагу спустя семьдесят три года. Он никогда не думал о том, что вернется в этот город своего позора, но последние лет шесть ему бесконечно снились кошмары о невыполненном приказе. Клаус Штейн никому не рассказывал о своем проколе, даже жене. Может быть, он и поделился бы с ней этим в конце концов, но она уже двадцать лет была мертва, она умерла задолго до его навязчивых воспоминаний о сорванном задании.

Клаус Штейн не хотел обращаться к врачу, но несколько месяцев тому назад привокзальная цыганка неожиданно схватила его за руку и, глядя в глаза, тихо прошептала: «Ты должен туда поехать». Старик не стал ничего переспрашивать, он даже не удивился.

Клаус Штейн приехал в Прагу ровно в тот день, когда семьдесят три года тому назад в ярости нажимал и нажимал на кнопку взрывного устройства в надежде на отмщение тем, кто когда-то предал Христа. У него был приказ взорвать Староновую синагогу, в которой нашли убежище на излете свирепой войны несколько десятков еврейских семей, сумевших сохранить каким-то чудом свои жизни.

Клаус Штейн приехал в Прагу в надежде освободиться от тех видений, которые преследовали его последние годы и высасывали его драгоценное здоровье. Он вернулся в прошлое, чтобы обрести настоящее.

Опираясь на изящную трость Клаус Штейн медленно шел от Староместской площади по Парижской улице в сторону еврейского квартала Йозефов. Он не спешил. Вечерело. В какой-то момент старик свернул на улицу Червеную и оказался в еврейском предместье. Пройдя еще один квартал, Клаус Штейн устало опустился на скамейку, стоявшую напротив выхода из старой синагоги. Молитвенный дом был уже закрыт.

Клаус Штейн тяжело дышал, он был стар, и неблизкая дорога сильно утомила его. Старик прикрыл веки и стал ждать.

Так прошел час, потом другой. Улицы вокруг синагоги опустели, город окутала ночь. Клаус Штейн продолжал в глубокой задумчивости сидеть на скамейке, не ощущая майской ночной прохлады.

Ровно в полночь из синагоги вышел высокий мужчина крепкого телосложения. Он на минуту остановился, поднял воротник плаща, чуть сдвинул на лоб шляпу, вытащил из пачки сигарету и закурил. Бросив спичку в урну, незнакомец неспешно направился к скамейке Клауса Штейна.

Казалось, что Клаус Штейн уснул. Мужчина положил свою тяжелую руку на плечо старика. Через мгновение все тело Клауса Штейна задергалось в конвульсиях, лицо в свете фонаря побледнело и покрылось потом. Еще миг, и Клаус Штейн в ужасе побежал по улице Майзела в сторону Широкой улицы. Там он резко свернул и помчался по направлению к Влтаве.

Клаус Штейн бежал. Это было удивительно. Бежал старик, бежал, как юный мальчишка, быстро и легко. Ничто в нем и близко не напоминало согбенного инвалида с тростью в руке. Куда-то исчезли одышка и хромота, куда-то исчезли девять десятков прожитых лет. Клаус Штейн бежал, как тогда, в мае сорок пятого, когда он удирал от русского танка, неожиданно выехавшего на улицу, что вела к так и не взорванной им синагоге. Клаус Штейн вновь стал молодым.

Штейн бежал во всю прыть, пока, споткнувшись о брошенный детский самокат, не упал навзничь, сильно ударившись обо что-то головой. Клаус Штейн потерял сознание.

Очнувшись через какое-то время, Клаус Штейн неожиданно для себя разрыдался. Он давно так не рыдал. Пожалуй с того случая, когда произошел этот досадный сбой с уничтожением синагоги. В течение получаса Штейн никак не мог успокоиться. Его трясло, как в лихорадочном ознобе. Но постепенно всхлипы затихли, и истерика прекратилась.

Клаус Штейн стал осматриваться кругом. И чем быстрее он понимал, куда занесло его необычное преследование, тем тяжелее становилось у него на сердце. Эта тяжесть усиливалась от ощущения движения сотен и сотен могильных надгробий, окружавших со всех сторон Штейна. Тяжесть в груди усиливали и кладбищенские деревья-исполины, росшие тут с незапамятных времен. При свете луны, они, будто сказочные чудовища, размахивали своими ветвями, создавая иллюзию присутствия рядом со Штейном множества душ умерших евреев. Клаус Штейн чувствовал, что теряет рассудок. Казалось, еще чуть-чуть, и он окончательно сойдет с ума.

И в этот момент метрах в восьми от Штейна из-за надгробных плит неожиданно появилась группа людей. Впереди шли мужчина и женщина, за ними две девочки одинакового роста, и, чуть приотстав, мальчишка лет десяти. Мальчик на мгновение остановился, поднял с земли самокат и повернул голову в сторону Клауса. Штейна. Этого было достаточно, чтобы Клаус узнал его. Штейн убил этого мальчишку тогда, в мае сорок пятого. Убил его и всю его семью. Расстрелял в упор из шмайсера. Расстрелял и рассмеялся.

Клаус Штейн засмеялся и сейчас. Засмеялся, как смеялся только в юности, открыто и счастливо. Смех придал ему сил. Клаус Штейн встал и украдкой последовал за убитой семейкой. Покинув кладбище, он осторожно продолжал идти за ними, стараясь бесшумно ступать по брусчатке. Штейн выслеживал их, чтобы убить окончательно, раз и навсегда.

Улица Широкая сменилась менее широкой улицей, потом еще менее и еще, пока не сузилась до двухметровой ширины. В конце последней улицы в тусклом свете одинокого фонаря, в старом двухэтажном обветшалом здании, обнаружилась деревянная дверь, источенная жучком. Глава ненавистной семейки взялся за дверное кольцо и впустил жену с детьми внутрь.

Через минуту туда же проник и Клаус Штейн. Подойдя к лестнице, ведущей на второй этаж, Штейн вдруг резко обернулся. Позади него не было двери. Позади него была сплошная каменная стена. У стены стоял давешний незнакомец. Он снял шляпу и широко улыбнулся: «Добро пожаловать в ад, юный Клаус Штейн, добро пожаловать в каменный ад, в ад вечного безмолвия.»

Юный Клаус Штейн узнал незнакомца. Он читал о нем в книге случайно попавшей в его руки, перед тем, как выполнить приказ по взрыву Староновой синагоги.

Это был Голем.

* Голем — глиняный великан, которого, по легенде, создал праведный раввин Лёв для защиты еврейского народа. Лепится из красной глины в рост 10-летнего ребенка, имитируя, таким образом, действия Бога.

– Да, ребята, подрастеряли мы этот… как его, генофонд. – Иван Климентьевич с трудом вспомнил неудобное слово. – Ещё на полях сражений растратили, а после войны по заграницам развезли… растащили…

– Ладно, дед, прекрати. Старая песня, – попытался остановить отца Сергей.

– Нет, не ладно, неладно в отечестве моём, когда кругом такое творится, – гнул своё Иван Климентьевич, фронтовик, коммунист, старшина.

– Батя, сегодня такой день! Давай плюнем на плохое и рванём за хорошее по сто грамм фронтовых, да покушаем вкусно. – Ровным голосом произнёс Дмитрий, старший, довоенного «замеса», сын, – ты же свои гены уберёг.

– Я исключение, – буркнул Иван Климентьевич, – а эти «прихватизаторы»… У них отцы в пехоте точно не служили…

– Дед, а слабо тебе сейчас вспомнить и рассказать нам что-нибудь, когда ещё о войне вспоминать, как не в День Победы, – попросил Сергей.

Было тепло. Свежее весеннее солнышко только начало свой путь к горизонту и пригревало прямо по-летнему. На закрытой полукруглой веранде за столиком расположились четверо взрослых мужчин, старшему из которых в прошлом году перевалило за девяносто, а младшему Сергею – за шестьдесят.

После праздничного шествия они уютно разместились на веранде известного калининградского ресторана. Устали. Особенно отец устал, он уже давно не хаживал на такие расстояния, но все уговоры отказаться от марша мимо памятника 1200 героям-гвардейцам категорически отверг. Теперь вот сидит, бодрится, но видно – прилечь бы не отказался.

– Что же мне рассказать вам нового, дети мои, не знаю даже, вроде всё уже сказано. Вы давно сами отцы, а некоторые и деды, но всё дети мне… и никак в этой жизни по-другому не будет.

– А вот объясни нам, к примеру, почему ты начал войну в звании старшины и закончил её в том же звании? – опять зацепил отца младшенький.

– Ведь ты был храбрый воин, о чём твои боевые награды говорят, педтехникум закончил, а это, по тем временам ого-го… Так почему же только старшина? – поддержал брата Александр.

– Ничего нового не скажу я вам, – отхлебнув светлого, медленно произнёс отец. – Вы знаете, что я в окружении был … ну, вот вам и объяснение…

– Да, конечно, это аргумент, но ведь куча примеров, когда окружение было и даже плен, но войну кончали, кто живой остался, и офицерами, и даже генералами.

– Про других – не скажу, – нехотя ответил старшина, и после паузы согласился. – А давай, попробую.

Я расскажу вам кое-что про ту страшную ночь 22-го июня, и про 17 суток моего окружения, которые мне никогда не забыть… Хотя, конечно, годы… Строго не судите, может, чего и перепутаю.

Наша часть располагалась под Брестом, ближе всех к легендарной крепости, на видимости практически. Я уже второй год дослуживал, был старшиной, а по весне на должность замполита роты меня назначили. Должность эта – офицерская и, наверное, скоро я бы стал офицером.

– Давай, только помедленнее и главное не волнуйся.

– Спокойно об этом не расскажешь, а помедленнее – постараюсь… Построились мы по тревоге, в крепости взрывы, а мы стоим и ждём указаний. Долго стояли, потом бежали строем вдоль Буга и напоролись на немцев. Косили нас из пулемётов, и не с запада, а с востока – обошли, пока мы на плацу торчали. Никто не командовал, может и правда, перебили сразу всех офицеров, ведь когда мы уже в лесу оказались, их не было.

Вот так я и оказался старшим по званию в испуганной, неорганизованной толпе. Двигались мы по лесным дорогам на восток с утра до вечера, к нам прибивались разные, группы, и опять ни одного офицера. Много было солдат и без винтовок, и неодетых совсем. Это моя рота с построения сорвалась, а многие заставы прямо из постели, босые попадались. К вечеру набралось нас человек восемьсот, не меньше. Представляете – личного состава полк и ни одного офицера. После получасового привала пошли по дороге дальше, а ещё через полчаса навстречу нам: «Хенде хох!» – и очередь над головами.

Я где-то ближе к середине шёл. «Назад, все назад!» – скомандовал. Не успели повернуться, сзади от озера: «Хенде хох!» – и снова очередь.

Рванул в лес. Прокричал: «За мной!».

Старался уйти как можно дальше от дороги, петлял, слышал, как посвистывают «не мои» пули. Утром, очнувшись со светом, продолжал движение на восток. Солнце! Это была, моя надежда на жизнь, на будущее… В первый день почти до полудня собирал своих – тех солдат, которые как и я приняли решение двигаться на восток… К ночи нас было уже семеро, а на следующий день приткнулись ещё двое из той несчастной колонны без офицеров. Так, группой в девять человек, имея поначалу только две винтовки и мой пистолет, мы ещё полмесяца шли на солнце – на восток.

В конце пути, когда мы уже готовились форсировать Днепр, наша девятка выглядела вполне боеспособной: была полностью вооружена и обмундирована. Белосток–Минск–Барановичи – там, насколько я теперь знаю, бродили толпы наших солдат, там в июне-июле их и отлавливали немцы. Мы же шли гораздо южнее – по Полесской низменности, изобильной на болота и речушки. К крупным населённым пунктам не приближались. Значительно южнее Пинска форсировали Припять и далее шли по её правому берегу, а под Мозырем перебрались обратно на левый берег и за пару суток добрались до Днепра. Везло нам, конечно: если б чуть севернее взяли, под Речицу (там дороги и мост), ничего бы не получилось. А мы к югу направились и короткой ночью 9 июля 1941 года попали почти в излучину речки Сож, оттуда на двух плотах выбрались к своим.

Землю целовали… Плакали… Очнулись все, как-то разом, на сене в сарае, проспали больше суток. Смутно помню котелок с кашей и котелок со спиртом…

Смерть прошла рядом, и ваше рождение, малые, – Иван Климентьевич кивнул в сторону притихших Александра и Сергея, – состоялось, можно сказать, по счастливой случайности. В это трудно поверить – но документов-то при нас не было!

– Как? – выдохнул эмоциональный Серёга. – И у тебя, замполита роты, не было документов!

– Да, Серёга, и у меня тоже не было, потому что, дети мои, просто не было в рабоче-крестьянской Красной Армии у рядового и младшего командного состава никаких документов. Жетоны с порядковым номером по списку части выдавались только на учениях. Про смертные медальоны вообще молчу. Их заполняли только коммунисты, вроде меня, да твёрдо неверующие, большинство же табачок на последнюю закрутку там хранили. А ты, товарищ полковник, не знал что ли этого? – спросил отец.

– Я считал, что перед войной уже красноармейские книжки выдали, – неуверенно ответил Дмитрий Иванович.

– Нет, Димочка, нет, дорогой. В конце 41-го приказ вышел. Мне книжку только осенью 42-го выдали под Сталинградом уже. Два ваших дяди – моих родных брата, пропали без вести в 41-м под Ригой и Ленинградом… И не найти концов… не было ни у кого документов… и не узнаем мы никогда, чья пуля – немецкая или русская – оборвала их молодые жизни. Потому как заградотряды…

– Не ожидал я, отец, от тебя такое услышать… Ты ведь всегда твёрдый сталинец, коммунист с довоенным стажем, сын коммуниста с дореволюционным, – перебил отца Дмитрий, но старшина не дал ему закончить.

– Дима и вы, орлята, сами напросились… Хотели услышать – так слушайте и не сбивайте меня! Да, сталинец я, но сегодня не такой сталинец, как в войну был. ХХ съезд не сразу принял, но постепенно в голове прояснялось… Узнавал новое о войне, по новому стал смотреть на факты, свидетелем которых был.

Я главного в этой истории не сказал ещё. Слушайте. Когда мы вышли к своим, куча народу сбежалась поглазеть на нас. Они здесь не видали пока окруженцев. И вдруг меня окликают: «Иван! Ты?». Гляжу – Федя Хорьяков, с которым мы в 39-м призывались вместе с Дальнего Востока. Он тоже учительствовал, но не в Бомнаке, а в посёлке ниже по Зее. Мы с ним тогда на узловой станции с чудным названием Завитая провели несколько суток вместе и подружились. Именно Федя и притащил котелок спирта и накормил мой отряд. Вот эта встреча и оказалась главным! Она всё и определила – провела черту между жизнью и смертью.

Тогда ещё не было особых отделов в полках, а в батальонах особистов не было. Вёл допрос под протокол замполит дивизии лично: «Кто может подтвердить, что передо мной находится Михайлюк Иван Климентьевич»? И я сразу назвал старшину Хорьякова. Все остальные солдаты сослались на командиров, своих непосредственных взводных или ротных, на тех офицеров, которых знали, то есть на тех офицеров, которые неизвестно, где находились...

Треугольники мои при мне остались, все четыре. Как вышел старшиной, как сохранил их в петлицах, так никто их с меня и не снял. А ещё через неделю, ну может чуть больше, во второй половине июля, Третье управление Наркомата обороны передали НКВД. Сформировали особые отделы при подразделениях, и всеми делами занялись особисты. Рассмотрение дела ограничили двенадцатью часами, получили право расстрела на месте… Объективно, и не было времени разбираться – немец пёр на всех направлениях… Пал Смоленск! Дорога на Москву была открыта!

Ну, и что же… Расстреляли моих недолгих, но таких дорогих мне товарищей, которые мне поверили, которые за мной рванули тогда от немца, которые и составляли генофонд страны – лучшую его часть, неповторимую… Дальше вам должно быть понятно – с каким грузом продолжил войну ваш отец – понятно почему закончил её проклятущую старшиной… Эти восемь человек приходили ко мне вместе и по одному, ночью и днём… они помогли мне выжить и под Москвой и в Сталинграде.

Не раз мог бы я сменить свои треугольники на кубари, но я не мог после всего этого… не мог офицером… так и до воевал в старшинах.

Помолчали.

– Ну, вот что-то длинно я… разболтался...

После длинного рассказа и праздничного обеда по пути домой Иван Климентьевич помалкивал, от вопросов отмахивался. Спать лёг пораньше – устал крепко.

Во сне и умер.

«Счастливый!» – то и дело слышалось в толпе провожающих.

Да. Счастливый, проживший долгую, трудную жизнь, заслуженный учитель, орденоносец, навсегда принципиально старшина Михайлюк Иван Климентьевич.