Линка никогда не дружила с моряками – ни с военными, ни с гражданскими. И уж тем более, не провожала их в море. Ей были ближе вполне земные, уверенно стоящие на ногах парни. Однако вступать в общепринятые между мужчиной и женщиной, ещё непонятные её девичьему уму, человеческие хитросплетения она не спешила. И потому не принимала всерьёз слова своей давно одинокой мамы:

– Ох, Линка, наплачешься ты со своим характером. Такие, не приведи господь, влюбляются раз и навсегда…

А когда её близкая подруга, уткнувшись в небольшую Линкину грудь, выплакивала очередную девичью неудачу, Линка лишь терпеливо вздыхала:

– Да не переживай ты так. – Она поглаживала забубённую голову несчастной, приговаривала: – Найдёшь ещё себе красавчика почище этого гномика.

– Да? Ты думаешь? – шмыгнув носом, оживлялась подруга. – А что? Я им не профурсетка какая-нибудь, я себе ещё такого оторву…

– Оторвёшь, конечно, оторвёшь, кто бы сомневался, – огорошенная сленгом подруги и слегка отстранившись от неё, кивала Линка.

Альтруистическое действо на этом заканчивалось. Основная миссия по возвращению подружки в житейское русло была выполнена. А уж дальнейшее благополучие фортуны находилось только в собственных руках, а конкретней: в лице, фигуре, ножках, но главное, в голове страдалицы…

 

Утром, вполне довольная собой и совершенно свободная от душевных заморочек, Линка, размахивая маленькой сумочкой, спешила на работу. Офис известной строительной фирмы, где она пять дней в неделю трудилась бухгалтером, уже зримо отсвечивал матовыми стёклами огромных окон.

Внезапно ремешок сумочки резко врезался в плечо, и Линка, затормозив на полушаге, удивлённо оглянулась. Её изящная, неимоверно дорогая сумочка от Гуччи, которую она даже подружкам не позволяла трогать, по-хозяйски расположилась в руках незнакомого улыбчивого парня.

– Девушка, не проходите мимо одинокого странника, – голосом несчастного Пьеро, произнёс незнакомец. – Сегодня ему суждено сменить этот дивный пейзаж, – он артистично взмахнул рукой, – на стальную коробочку с пониженной гравитацией! – И с поклоном завершил монолог.

Смеющиеся глаза, казалось, излучали солнечные искры, но смотрели с надеждой и некоторым сомнением.

– Ты… вы, чё? – оторопело проговорила Линка. Умом понимала, что это очередной прилипала, но почему-то поневоле неотрывно глядела в его искрящиеся, пронизывающие зелёные глаза.

– Верни сумку, – с трудом оторвав взгляд от симпатичного незнакомца, промямлила она пересохшими отчего-то губами.

Сейчас она просто ненавидела себя. Куда подевалась её снисходительная усмешка, безотказно действующая на уверенных в своей неотразимости ловеласов? А голос? Где её насмешливый, с вызовом звучащий в таких случаях фобурдон? Куда подевались отчаянная смелость и лёгкость, с которой она «на раз» отшивала назойливых поклонников?

Вот сейчас она поднимет глаза и строго скажет этому наглецу всё, чего он заслуживает! И, медленно поднимая голову, вдруг с ужасом поняла, что так, как было раньше, уже не будет. В щёки и шею ударило жаром, и она физически ощутила, как пунцовая краска возмутительно заливает её лицо.

А парень, будто не замечая перемен во внешности девушки, продолжал выразительно сверлить её глазами…

Линка, продолжая в душе нещадно ругать себя, тупо молчала.

Возвращая сумочку, парень неожиданно спросил:

– Придёте в семь вечера на пирс? – И тут же поправился: – Нет, не на пирс, на набережную. – И, уже совсем жалобно добавил: – Я буду ждать, приходите.

Он стоял какой-то растерянный, а глаза, утратив былую весёлость, смотрели с нескрываемой надеждой. Это придало уверенности Линке, и, усмехнувшись своей «фирменной» ухмылкой, она, тем не менее, неожиданно для себя произнесла:

– Приду! Жди! – Повернулась на подошве лёгких туфелек и, не оглядываясь, быстро зашагала к офису. Пройдя несколько шагов, услышала:

– Как вас зовут?

–Лина.

– Так я жду?

– Жди! – не оборачиваясь, крикнула она. И не сразу смогла погасить довольную улыбку.

 

Безнадёжно белеющий на столе ворох накладных перекладывался Линкой с места на место с небольшими промежутками.

Глаза совершенно не хотели фиксировать внимание на циферках, впечатанных в маленькие, и побольше, тонкие листочки.

С монитора назойливо пялилась Программа 1С, безуспешно пытаясь привлечь затуманенный взгляд финансового спеца. Оттуда, вместо привычной таблицы, на Линку смотрели пронзительные глаза парня…

«Как его зовут? – запоздало спохватилась она. – Боже, я даже имени его не знаю. Вот растрёпа», – укоряла себя. – А он тоже хорош, даже не представился. Прикалывался. Про какую-то коробочку говорил и ещё что-то техническое. Умник»…

Это был самый длинный рабочий день в её жизни. Но, в конце концов, и он закончился. Идти домой переодеваться – значит, сто процентов, опоздать. Но этого Линке совсем не хотелось. Ноги сами несли её узкими улочками к набережной.

Праздные отдыхающие неторопливо прогуливались по обновлённому Балтийскому променаду. Возвышающаяся на гранитном коне фигура дочери царя Петра, Елизаветы, радушным жестом приглашала народ полюбоваться красотой акватории.

Линка замедлила шаг. Надо было отдышаться.

–Ты пришла! – Знакомый голос тысячами колокольчиков радостно отозвался в ушах. Повернулась… Незнакомый морской офицер-подводник… Но глаза… брызжущие искорками глаза, не отрываясь, всматривались в счастливое лицо Линки. Губы её сами собой вытягивались в ответную, такую же, как у парня, улыбку.

– Лина, ты всё-таки пришла!

– Да, но только для того, чтобы узнать твоё имя, – ответила она с улыбкой.

– О, извини, я тогда так растерялся, что… Сергей! – И торопливо, будто испугавшись, что она передумает, протянул свою ладонь…

Линка совершенно забыла о времени. Всё вокруг отчего-то дышало нежностью, приветливостью и доброжелательностью. Свежий морской ветер, гуляя по променаду, ласково студил её разгорячённое лицо. Уютная кафешка, куда они зашли перекусить, весёлым щебетом официантки любезно предлагала на выбор разные вкусности. А согретый за день песок пляжа, приятно щекотал босые ступни.

Её не покидало ощущение, что она давным-давно знала Сергея. Вот они, наконец, встретились после долгой разлуки и всё никак не могут наговориться…

– Мне пора, – неожиданно сказал Сергей, и тонкие пальцы Линки оказались в его руках.

Она не поняла его слов и, продолжая улыбаться, переспросила неловко:

– Что ты сказал?

– Мне пора, Лина, я должен идти. И окончательно сбил с толку словами:

– Ты будешь меня ждать?

Ещё буквально день назад на подобный вопрос Линка рассмеялась бы в ответ. А сейчас, осознав всю серьёзность его слов, она из гордой, неприступной Линки превратилась в растерянную, маленькую девочку. Опустив плечи, обречённо стояла перед ставшим уже родным моряком.

– Да… Я буду тебя ждать, – вполголоса, но чётко проговорила каждое слово Линка.

 

В сумраке вечера для Сергея эти слова Линки прозвучали раскатом грома, стократным эхом желанно отзываясь в сердце.

Оставив на променаде и Линку, и свои душевные смятения, акустик, старший лейтенант Сергей Цветков, всё ещё улыбаясь, торопливо бежал к знакомому пирсу, к отливающей тёмными боками, грозной подводной лодке. На её борту ему предстояло в течение всего похода подтверждать делом правильность избранного ещё в детстве пути подводника.

И только одному Богу, да ещё его морскому коллеге Нептуну, был известен финал пути стальной коробочки с пониженной гравитацией…

Прошло много лет, даже десятилетий, но детские воспоминания о слепом учителе пения всё чаще тревожат мою душу. Учился я тогда в начальной школе…

Первого сентября классная руководительница сообщила нам:

– Ребята, в этом году у вас будет новый учитель пения. Зовут его Павлюков Андрей Алексеевич. Он воевал, танкист, горел в танке. Потерял зрение. Прошу вас, будьте внимательны к нему, ведите себя достойно.

И вот по расписанию урок музыки. Мы расселись в кабинете. У доски стоял стул, на нём лежал баян. Директор школы завела под руку мужчину в чёрных очках с белой тросточкой.

Мы замерли. Глазами пожирали учителя. В наших маленьких головах не укладывалось: как слепой человек будет преподавать музыку, вести классный журнал, ставить оценки. Как он справится с нами, сорванцами? Как узнает, кто поёт – Петров или Сидоров? Кто вышел к доске? Тишина стояла такая, что жужжащая муха на стекле, казалось, билась в барабан, а не в окно.

Учитель вызывал учеников к доске, знакомился. Просил спеть или повторить несколько нот. Потом что-то прокалывал на твёрдом листе небольшим шильцем. Он вёл себя так, как будто всё видит, что происходит в классе и кто перед ним стоит.

Мой сосед по парте что-то бубнил себе под нос, но я не слушал его. Всё моё внимание было приковано к учителю. Дошла очередь и до меня. После прослушивания Андрей Алексеевич сказал, что мне нужно обязательно петь в школьном хоре. За чёрными очками не было видно его глаз, но при малейшем шорохе или шёпоте в классе, казалось, что он смотрит именно на нарушителя дисциплины. Я был напряжён. Моё сердце билось так громко, что, думаю, его слышал даже учитель. Он взял меня за руку и вдруг неожиданно спросил:

– Серёжа, ты сидишь в правом ряду на последней парте?

– Да!

–А рядом с тобой си–дит… – Учитель снял очки и посмотрел закрытыми глазами на мою парту.

Весь класс повернулся и уставился на новенького ученика-второгодника. Уши и лицо его побагровели. Он встал и неуверенным голосом ответил:

– Я Петя Петухов.

– Вот и познакомились, говорун! Ты повторно постигаешь науку четвёртого класса?

– Да…

– И начинаешь учебный год с замечаний. Учителя всё видят, всё слышат и любят всех вас. Петя, полюби и ты себя и будешь хорошо учиться. Полюби своих сверстников, друзей, родителей, и ты станешь уважаемым и счастливым человеком.

Эти слова учителя-фронтовика, обращённые к Петьке, врезались мне в память на всю жизнь. А с учеником Петуховым стали происходить удивительные метаморфозы. Он стал не только хорошистом, но и старостой класса. А ещё – и моим другом.

Хотелось побольше узнать об учителе пения. Но его всегда сопровождали учителя: в класс приводили и уводили после урока. Задержать его нашими расспросами не удавалось. Но мне повезло. Школа готовилась к проведению военно-спортивной игры «Зарница». Все суетились: обустраивали стадион, спортивную площадку для соревнований. И наш класс вместо урока пения привлекли к трудотерапии.

– Кто желает сопровождать Андрея Алексеевича? – спросила классная.

Я поднял сразу две руки, не дав другим опомниться. Петька удивлённо посмотрел на меня и тоже поднял руку.

– Хорошо. Вы, – обратилась к нам классный руководитель, – идёте в учительскую за учителем и вместе спускаетесь во двор. А остальные на стадион расставлять флажки.

Мы сели на лавку болельщиков, учитель – в середине. Смотрели на футбольное поле, где старшеклассники тренировались, бросали деревянные гранаты. Петька вертелся, подавал мне какие-то знаки.

– Побегайте, ребята. У вас есть полчаса. Я вас позову, но не уходите далеко, – сказал Андрей Алексеевич.

Он достал часы, потёр и щёлкнул ими.

– Петька, хочешь, беги. Я тут побуду, – зашептал я. Друг развёл руками и умчался к одноклассникам. – Андрей Алексеевич, давно хочу вас спросить, но…

– Не стесняйся, спрашивай! – учитель взъерошил мои непокорные вихры. Его обожжённое, покрытое рубцами лицо засияло открытой мальчишеской улыбкой. Чёрные стёкла очков показались мне добрыми карими глазами. Я почувствовал, как невидимая нить объединила нас, двоих мужчин. Один из которых – учитель, ветеран, не раз смотревший в лицо смерти. Другой – дворовый мальчишка, который только начал постигать этот мир.

– Мне и всем ребятам в классе кажется, что вы всё видите, а слепым притворяетесь. Например, на прошлой неделе, помните. Петька нам рассказал, что фильм классный про басмачей идёт. Видел уже, но ещё бы раз посмотрел. Надо только с урока сбежать. Стыдно мне, конечно, но в кино хочется. Договорились, если он незаметно выскользнет за дверь, то и мы с Танькой Боженовой следом. Петухов специально оставил дверь в класс приоткрытой, чтобы она не скрипнула. В середине урока он на цыпочках крался к двери. Затаив дыхание, всем классом наблюдали за его передвижением: уйдёт или не уйдёт. Крутили головами: то на вас, то на Петьку. А вы были заняты прокалыванием своего таинственного журнала. Он уже выставил за дверь свой портфель, ещё мгновение… он – в коридоре. И вдруг: «Петухов, закрой дверь, сядь на место!» Ваш строгий голос обрушился на нас, как снег на голову. Петька так и присел в проёме двери, без скрипа закрыл её и по-пластунски приполз к парте. А портфель так и остался в коридоре.

– А на какой фильм хотели сбежать?

– «Белое солнце пустыни».

– В учительской много о нём хорошего слышал. Если вам хочется, то обязательно сходите, не откладывайте, но не за счёт знаний, получаемых в школе. – Учитель помолчал. – Жаль, не смогу его увидеть, только если послушать… – Улыбнулся и продолжил: – Серёжа, никому не рассказывай, пусть это будет наш секрет. Я действительно ничего не вижу. Но могу сказать, что человек, лишённый зрения, лучше слышит окружающий мир и улавливает даже еле заметное дуновение ветерка. Поэтому твоего друга Петьку я вычислил сразу, как только он перекрыл свежий воздух, поступающий из коридора.

– А время, время как вы видите на часах? – не унимался я.

– Это совсем просто! У меня особенные часы, сделанные на заказ. – Учитель вытянул руку, на запястье показался большой циферблат. Провел по стеклу, нажал сбоку, и на моих глазах откинулась крышечка-стекло. Он положил указательный палец на оголённые стрелки и определил время с точностью до минуты. – Вот, Серёжа, никакого фокуса. Всё просто!

Любопытство было сильнее приличия:

– Как оценки нам ставите, как вы пишете? Не могу понять!

– А вот этой науку, брат Серёжка, я постигал не один год! До войны я начал учиться в институте, хотелось закончить его, а, потеряв зрение, лишился этой мечты. Но однажды сказал я себе: «Нет! Не для того я воевал четыре года в танке, чтобы как слепой крот, безмолвно рыть землю и ждать своего конца. Я ведь человек!» – Казалось, что учитель смотрит прямо на меня. – Узнал, где и как можно научиться читать и писать, используя рельефно-точечную систему Луи Брайля. Луи Брайль француз, ему было всего пятнадцать лет, когда потерял зрение. Он разработал специальный шифр, где для изображения букв используются шесть точек. Представляешь, шесть точек! Это и буквы, и цифры, и ноты, и знаки препинания! Продавливаю шильцем бумагу – пишу – и оставляю на ней бугорки. «Писать» приходится с обратной стороны листа. Текст пишется справа налево, затем страница переворачивается, и текст читается слева направо! – Андрей Алексеевич опять взъерошил мои вихры. Засмеялся. – Удовлетворил твоё любопытство?

– Вот здорово! А вы институт закончили?

– И институт закончил, и музыку пишу для слепых одарённых детей.

Меня понесло:

– А про вас в школе говорят, что ваш танк горел, вы ослепли и надели чёрные очки. После госпиталя снова фрицев бить пошли, так они вас боялись, потому что вы в очках видеть стали лучше, чем они! Это правда?

Мой вопрос до слёз рассмешил учителя. Он снял очки, вытер платком промокшие глазные рубцы, потом ответил:

– Да нет, конечно! – Немного помолчав, улыбнулся, вздохнул глубоко и заговорил: – Горел наш танк не раз. А при штурме Берлина активизировались панцерфаустники. Они стреляли по нашим танкам из своих одноразовых гранатомётов из окон, из подвалов, с крыш, из-за угла. Но мы продвигались вперёд. Братья-пехотинцы и мы уже видели впереди Рейхстаг. Хотелось МИРА, ПОБЕДЫ, скорее УВИДЕТЬ родных. Только темнота удержала нас от наступления. На ночь устроились в брошенной квартире, танк – во дворе. Сели за стол, зажгли свечу и стали есть. Вдруг кто-то чихнул в шифоньере. Схватились за оружие, приготовились к стрельбе. «Хенде хох! Руки вверх!» – крикнул я и шумно передёрнул затвор автомата. Дверь шкафа медленно со скрипом открылась, и мы увидели в тусклом пламени свечи глаза ребёнка. Это был мальчик лет десяти-одиннадцати, почти как ты. Чумазый, с испуганным взглядом, он вылез и поднял руки. На нём были порванная солдатская куртка и шорты. Стал что-то быстро бормотать по-немецки, поглядывая на стол. Я понял, он голоден. Усадили его рядом, дали хлеба. После каждого откусанного куска он говорил: «Гитлер капут!» – и, не разжёвывая, проглатывал. Мы смотрели на него и молчали, даже забыли про еду. Видно, в ту минуту каждый вспомнил дом, детей, братьев…

Я принёс из танка свой баян, с которым не расставался все четыре года войны. За песнями, воспоминаниями и рассказами мы так и встретили рассвет. Тот далёкий, победный, мой последний рассвет сиреневого мая, который я видел своими глазами…

Всё загрохотало с ещё большей силой. Небо стало красным от битой кирпичной пыли, а воздух – вновь горьким и едким от пороховых газов. Вперёд мы продвинулись не более ста метров. Сзади в корпус танка влетел огненный заряд. Ослепительный свет жаром обдал меня. Я ослеп и потерял сознание. Очнулся уже в госпитале. Темнота. Кто-то рядом разговаривает. Пытаюсь пошевелиться, а тело ноет и не слушается. «Андрей, очнулся?» – узнал знакомый голос своего механика танка. Я сжал его руку. «Победа! Победа, товарищ командир! – обрадовал он меня. – Германия капитулировала! Братья-пехотинцы поймали того фаустника, что наш танк спалил. Сдали его в комендатуру. Оказался тот самый пацан, что в шкафу сидел, которого мы кормили. У него там и панцерфауст был запрятан. А баян ваш в целости и сохранности доставлен в госпиталь. Только вот немного от огня верхние клавиши почернели, а так с виду всё целёхонько осталось. Не переживайте, товарищ командир». Механик растянул меха, и я услышал родной голос своего боевого друга. Мне захотелось быстрее стать в строй и ощутить под пальцами опалённые огнём войны кнопки. На поправку быстро пошёл. Скоро в палате играла музыка, собирая половину госпиталя. Я играл и думал: «Кому я нужен – слепой, с изуродованной душой и телом?» Плакать хотелось. И вдруг прозрел – нужен. Родным своим нужен. Вот тебе, Серёжка, нужен. Дружку твоему Петьке нужен. А за Берлинскую операцию наш экипаж представили к Орденам Славы, а мне Орден Отечественной войны первой степени дали.

Учитель замолчал.

– А у нас вокруг школы много сирени. Сейчас так красиво цветёт, а пахнет… – Не знаю, для чего я это сказал.

Прибежал Петька с веткой сирени в руках.

– Никак, сиренью запахло? Только запах и помогает «увидеть» тот победный сиреневый май, – сказал Андрей Алексеевич и улыбнулся.

– Да я аккуратно веточку отломал. В классе поставим, – стал оправдываться мой дружок.

– Всё хорошо, Петя, не переживай, – успокоил его учитель.

 Мы повели бывшего танкиста в школу.

Я заглянул в класс, подошёл к лежащему на стуле баяну. Осторожно провёл рукой по обгоревшим кнопкам. В дверях появилась физиономия Петьки.

– Ты что тут баян трогаешь?

– Эх, Петька! Для нас это просто баян, а для Андрея Алексеевича это настоящий боевой друг.

Есть на Алтае небольшой, но единственный музей, в котором хранится то, что связано с жизнью и творчеством русского писателя-фронтовика Анатолия Пантелеевича Соболева. Среди предметов быта – высокий и узкий бокал из сияющего хрусталя. Долгое время он экспонировался в свободном доступе, с ним фотографировались взрослые и дети… В июле 2014 года меня приняли в музей Соболева А.П. на должность хранителя фондов. Моё назначение выпало на горячую пору – подготовка и проведение Соболевских чтений. В размышления о сценарии этого литературного события вклинилась неожиданная мысль: бокалу грозит опасность – один неловкий жест посетителя – хрусталь разлетится в дребезги. Ещё не зная своих дальнейших конкретных действий, я убрала бокал подальше от греха – закрыла в сейф.

Ближе к осени, когда настала пора, как говорится, камеральных работ, решила по записи в инвентарной книге узнать историю предмета.

Запись оказалась весьма лаконична: «А.П.Соболев достал его с затонувшего немецкого судна «Адольф Гитлер».

– Гм… «достал с затонувшего». Как мародёр что ли?! Плохая запись. Лживая! – возмутилась я и продолжила поиск. Акт приёмки данного предмета не сохранился.

Если б не великий и могучий Интернет: «Уж там-то можно найти всё, что угодно, – подумала я, но прежде всего, проштудировала главный источник, произведения Анатолия Пантелеевича. – Писатель непременно должен оставить какие-то ориентиры», – не покидала меня надежда. И оказалось, эти ориентиры рассыпаны в тексте щедрой рукой…

«Он заболел морем ещё в детстве, после того, как посмотрел «Мы из Кронштадта». Фильм потряс его. Он бредил матросами, которым перед тем, как сбросить в море, подвязали на грудь камни, чтобы сразу пошли на дно Балтики. Маленький Алёшка страстно возмечтал раздобыть тельняшку, чтобы носить её, как те матросы революции. Но в далёкой алтайской деревеньке тельняшку днём с огнём не сыскать, а до моря лежали тысячи и тысячи вёрст. Оставалось только прыгать с обрыва в речку и кричать: «Да здравствует революция! Мы из Кронштадта!» //А.Соболев. Курсом норд-вест.

«Когда началась война, мечта о море овладела им с ещё большей силой». //Там же. – С. 99.

Часто стояла я перед фото на стенде музея, смотрела в глаза будущего писателя. Мальчику в глаза смотрела. Читала по лицу. Гордый мальчонка, прямо орлёнок! Берет лихо сдвинут на затылок. Да не берет – «бескозырка»! И воротник матросский! Значит, овеществили родители мальчика его мечту…

Задумалась я у стенда и вдруг… заколотилось сердце, сбилось дыхание. В памяти – картинки из собственной юности. Лето. Готовлюсь идти в девятый класс, а школьный сарафан из тонкой шерсти с лавсаном стал маловат. Выбросить жалко. И я решаю порадовать младшего брата. Ему шестой год…

Распорола сарафан. По картинке из журнала «Крестьянка» сделала выкройку и сшила Сенечке костюм: шорты и… матроску! Воротник по имени гюйс обстрочила белой тесьмой под названием сутаж. Ох и радовался Сеня! А через двенадцать лет отправили Сеню во Владивосток служить на атомной подводной лодке. Вот и поспорь с судьбой! Выходит, это она руководила моим разумом, водила моей рукой… Это лирика.

А в судьбе писателя Соболева тоже было много лирики. Хотя и солёного пришлось хлебнуть сверх меры… Книги его читая, погружаюсь в раздумья, представляю нарисованные автором пейзажи, сороковые огневые… Верю каждому слову писателя – объём водолазных работ – титанический.

«Часть, куда попали ребята, носила будничное и прозаическое название: «Отряд подводно-технических работ Северного флота». Работ! И это в то время, когда фашистские самолёты за пять минут долетают до Мурманска с финского аэродрома в Луостари, когда в Варангер-фьорде в Баренцевом море каждый день топят корабли, когда по всему Заполярью не смолкает гул орудий…». Соболев А.П. Безумству храбрых. – М. – С. 44.

Сверяла с картами, обнаруженными в Интернете…
Изучила множество научных трудов и просто публикаций, посвящённых истории Великой Отечественной войны. Три маршрута – Тихоокеанский, Транс-Иранский и Арктические конвои – обеспечили из общего объёма поставок 93,5 %. Ни один из этих маршрутов не являлся полностью безопасным.

«Водолазы получили приказ выйти на разгрузку американского транспорта. Его затопили в заливе немецкие бомбардировщики». Соболев А.П. Безумству храбрых. – М., 1975. – С. 85.*

«Бездонные трюмы транспорта разгружали от консервов, ботинок, кожи и брусков меди. Работали день ночь. Забыли, когда и на берегу были». Соболев Там же. – М., 1975. – С. 90.

«Американский транспорт… подняли и на понтонах отбуксировали в Мурманск. Не успели водолазы отдохнуть, как получили новое задание. И уже утром следующего дня катер пришёл в губу Ваенга»… Там же. – С. 112.

Транспорты, транспорты… Безымянные. Почему? Военная тайна? Государственная?

Пора переключиться на другие источники. В США тогда была рекламная брошюра с перечнем всех военных грузов, которые эти суда могли разместить в своих трюмах. Слоган на последней странице гласил: «...но каждый «Либерти» везёт в своём трюме ещё один, самый важный груз – ПОБЕДУ!» Об одном умалчивалось – о размере прибыли, которую получили торговцы и промышленники США от этих «поставок» по ленд-лизу.

Поиск мой не напрасен. Типы судов определились. Но всё-таки нужна конкретика – названия, названия кораблей…

Кто ищет, как известно, найдёт. И вот «всплыло» первое упоминание об искомом мною корабле:

«Ведущей судоходной компанией Германии являлась Hamburg-Amerikanische Packetfarhrt Aktien-Gesellschaft (HAPAG), президентом которой был Альберт Баллин, принято решение о строительстве четырёх однотипных трансатлантических лайнеров, со стапелей которого в 1926 году спущен на воду «Гамбург».

Хм… корабль «родился» в тот же год, что и писатель-водолаз… и что же с «Гамбургом»? Снова обращаюсь к Соболеву:

«…в конце сорок пятого года, когда мы, водолазы, ремонтировали подводную часть разбомблённого слипа на Мурманском судоремонтном заводе. Стужа давила землю. Жили мы в разрушенном корпусе цеха, спали на нарах, в свитерах, шапках, укрывались тонкими одеялами, натягивая на себя всё, что могли». //А.П.Соболев. Курсом норд-вест.

Подтверждением отрывка из повести является крошечная заметка из газеты, сохранившаяся с нелёгкого леденящего декабря 1945 года. Сегодня с трудом, но можно даже прочесть короткий текст под фото. Понятно, что в газете в те годы писали не обо всех подряд. Значит, водолаз Соболев был действительно лучшим среди равных…

«Гамбург» использовался как база немецких подводных лодок, 7 марта 1945 года подорвался на мине в трёх милях от города Засниц (о. Рюген)». О, боги! Рюген? Всплыло в памяти это немецкое слово… Что-то с древней историей связано… там обитали когда-то славяне, сохранилось даже некое древнее городище… Рюген,.. Знаковое понятие для германской военщины: остров-форт… Остров-арсенал. И корабли-крепости... Но «как вы лодку назовёте»…

Да хоть как называйте, но русских не задирайте. Получите «ответку» по полному регламенту...

После окончания Второй мировой войны по договорённости с союзниками Советскому Союзу отошёл в числе других и «Гамбург», который в СССР первоначально «планировалось использовать в качестве пассажирского судна на Дальнем Востоке». Но, судно получило название «Юрий Долгорукий»…

Интернет выдаёт мне следующую порцию информации – паротурбоход «Гамбург» был поднят в 1950 году». Кем поднят, пока неизвестно. И вдруг… Время от времени «инспектируя» экспозицию музея, задерживаюсь у знакомой фотокопии: три матроса (Соболев в центре) стоят, обнявшись, на фоне травянистых зарослей. Этикетка: «Когда моряк на берегу»… О чём это? Да ни о чём!

Решила найти оригинал этого фото и обнаружила в альбоме «Память о службе морской» пожелтевшую карточку размером, примерно, 4 на 7 см. Перевернула и на обороте обнаружила запись, исполненную рукой Соболева: «Германия, о. Рюген, г. Заснитц, июль 1950».

Позже отобрала группу таких же пожелтевших фото с изображением кораблей. Сравнила несколько контрольных корабельных ориентиров, характерных для общего абриса – точно «Гамбург»! Он снова на плаву, видны поддерживающие понтоны и, в сравнении с поднятым гигантом – крошечный катер водолазов.

– Ах, вот почему хранил их Анатолий Пантелеевич. Это «свидетели» его фронтовой работы: фотокопия, ещё довоенная, корабль во всей красе. А вот – иное, не парадное фото… Да это же… спасённый «Гамбург»!

Мой исследовательский восторг воплотился в стихи…

А работы для водолазов на острове было предостаточно. Остров, действительно важный – в его недрах были построены сухие доки, склады вооружения, хранилища пресной воды и питания. Настоящая неприступная крепость, которую нужно было обезвредить:

«08.09.45 – 31.12.45. Доклады заместителя начальника Отдела и офицеров Отдела Главнокомандующему ГСОВГ, начальнику Штаба СВАГ и начальнику Военно-морского отдела об обследовании районов побережья Балтийского моря с целью выявления и определения координат затопленных или повреждённых и находящихся на мели судов германского флота, а также выявлении немецких специалистов, работавших в области гидрографии, о местонахождении и состоянии германских кораблей в базах и портах французского побережья. Оп.14. Д.10. Л.1-135».

Итак, мой поиск продолжался, наполнялся фактографией, и выяснилось, что с 1960 года «Юрий Долгорукий» переоборудован в плавбазу и возглавил Антарктическую китобойную флотилию из 15 судов. Плавбаза активно использовалась на промысле китов во многих районах Мирового океана. В связи с международной конвенцией, резко ограничившей промысел китов, плавбаза «Юрий Долгорукий» в 1977 году была выведена из эксплуатации и разделана на металлолом.

Читая Соболева в очередной раз, возблагодарила удачу. Вот же:

«… ещё долго служил, семь лет. Поднял немало затонувших кораблей. Один из них – лайнер «Юрий Долгорукий» – потом стал китобойной базой и ходил в Арктику». //Соболев А.П. Какая-то станция.

Один из них!

Значит, тактика моих поисков выбрана верно!

Как же назывались другие корабли?

Нашла я и бывший «Альберт Баллин», спасённый ранее. Привожу обобщённую информацию, обнаруженную в разных источниках.

В 1947 году аварийно-спасательная служба Балтийского флота (куда был откомандирован и Соболев) обследовала затонувшую «Ганзу» (бывший «Альберт Баллин»), после чего принято решение о подъёме. В 1953 году судно получило официальное название «Советский Союз». Приказом министра морского флота СССР в декабре 1980 года лайнер списан с баланса транспортного флота, после чего приказом начальника Дальневосточного морского пароходства переименован в «Тобольск». Понятно, что «Советский Союз» под своим именем не мог подлежать разделке на металлолом.

Весь 1981 год «Тобольск» простоял на приколе во Владивостокском морском торговом порту. В марте 1982 года судно было официально передано для разделки на металл одной из компаний Гонконга.

Так завершилась 60-летняя судьба пассажирского судна «Альберт Баллин» – «Ганза» – «Советский Союз» – «Тобольск». И в продлении его жизни немалое значение имел фронтовой подвиг Анатолия Соболева.

Размышляю над судьбой этого корабля, и жутко становится: не такова ли судьба государства под именем Советский Союз? 60 лет работало, процветало, затем застой и предательство. Там – передано на разделку, тут предано на слом, на расчленение! Что стало бы с Анатолием Соболевым, доживи он до девяностых? Но сердце его взорвалось раньше… от предчувствия!

А где же основной объект моего поиска? Вот, кажется проблеск искомого:

«Ходили слухи, что дизель-электроход «Россия» – это бывший «Адольф Гитлер».

Но официальные источники, блуждающие в «сетях», переключают внимание на побочные детали, утверждая, что был ещё «Берлин»:

«В 1957 году, получив название «Адмирал Нахимов», под советским флагом стал Черноморской школой морского туризма». //А.Гринберг. «Моряк» №15, 1995 г.

«Патрия» получила название «Россия», «Дуалу» – «Пётр Великий»… Чуть позже «Иберия» и «Рюген» получили имена: «Победа», «Иван Сусанин».

Где же «Адольф Гитлер»? Действительно легенда? Не может быть, чтобы в семье писателя Соболева хранили бокал как предмет легенды, не имеющей никакого фактического основания. Вчитываюсь в тексты Соболева…

«Много их обследовал за время службы на Севере Фёдор и достал не один». Соболев А.П. Безумству храбрых.

Но, где же этот мифический «Адольф…» – будь он проклят… «Летучий Голландец» номер два?

Не скрою, поиск начал казаться бессмысленным, и только борьба с моим неизбывным, бессонным одиночеством (в ноябре 2014 года я овдовела) толкала меня к компьютеру, будто к спасательному кругу. В состоянии, близком к сомнамбулическому, встретила 2015 год, потянулись рождественские каникулы. От душевного помешательства спасал только невозмутимый монитор…

И вдруг открылся файл «Атака века». Меня охватила дрожь, что-то неявственное, полузабытое всколыхнулось в памяти. Взгляд лихорадочно помчался по электронному пространству…

«…30 января 1945 года… Через полтора часа маневрирования на бешеной скорости лодка легла на боевой курс со стороны побережья, откуда её никто не ждал. «Вильгельм Густлофф» с выключенными ходовыми огнями уверенно шёл к спасительным берегам Германии.

Цель медленно входила в визир прицела»...

Иллюстрация к тексту взволновала меня ещё больше. Сквозь застилающие слёзы и стиснувшие горло рыдания дочитала: «После атаки Маринеско оценил нанесённый ущерб и сразу же отдал команду на погружение»…

Вспомнила! Вспомнила знаменитый фильм о легендарном капитане. В некоторых немецких публикациях в годы холодной войны потопление «Густлоффа» называли преступлением против мирного населения, таким же, как бомбардировка Дрездена союзниками. Советские специалисты инспектировали останки корабля. Этим занималась Аварийно-спасательная служба Северного флота (бывший Отряд подводно-технических работ), и А.П. Соболев принимал участие в диагностике состояния гиганта…

Длительные январские праздники вернули мою надежду на удачу, и я продолжила свои изыскания. Новый рождественский подарок не заставил ждать себя долго.

Оказалось! Ещё в 1936 году по заказу нового германского правительства в Италии было построено два судна, которым планировалось дать имена «Ева Браун» и «Адольф Гитлер». Круизный лайнер «Ева Браун» уже курсировал вокруг Европы. В это время от пули студента погибает заштатный нацистский деятель Вильгельм Густлофф. И его имя Гитлер «дарует» своему лайнеру-тёзке. А поскольку отважный студент был евреем, его поступок послужил поводом для дальнейшего холокоста германских евреев…

Всё встало на свои места. Корабль с названием «Адольф Гитлер» действительно мало кто видел, кроме корабелов судоверфи да советских военных водолазов…. Понятно, что срочное переименование готового корабля – дело хлопотное. Срывать многочисленные вензеля и символы с полированных поверхностей «Адольфа Гитлера» не было времени – уже началась Вторая мировая война. Вот и красовалось на борту «маскировочное» имя. «Начинка» свидетельствовала об изначальной «фамильной» агрессивной принадлежности…

Я же свой поиск довела до логического конца. Анатолий Соболев, обследуя немецкую плавучую казарму, носившую временное имя «Вильгельм Густлофф», обнаружил вензеля Адольфа Гитлера на столовом хрустале и взял, как справедливый трофей, пару бокалов. Один из них Галина Георгиевна Васюкова, вдова писателя и передала музею. Закончен ли мой поиск? Нет. Необходимы последние точки над несколькими «i» – осталось сделать выводы.

Известно, что моряки – народ суеверный. И оснащают они свои крейсера и лайнеры всевозможными оберегами, талисманами, победной символикой.

Закончилась война, давно написана, осмыслена и переписана её история. Но нельзя переписывать историю солдата, судьбу солдата нельзя замалчивать, забывать его подвиг. Кто скажет, что водолаз не ходил под пулями?! Не соглашусь!

Не менее жестокая опасность подстерегала его – удвоенная и утроенная: снизу, на грунте мины, сверху сыпались с вражеских самолётов бомбы, с немецких крейсеров била артиллерия. Ранен – пойдёшь ко дну – смерть гарантирована. Ринешься вверх, на воздух – смерть тоже гарантирована – мучительная кессонка порвёт вены в клочья.

Соболев Анатолий Пантелеевич горячо и правдиво поведал миру, какое мужество требовалось, чтобы вверенный участок Великого Севморпути функционировал бесперебойно.

Имя Анатолия Соболева присвоено детской библиотеке города Калининграда. На Алтае, в селе Смоленском, которое Анатолий Пантелеевич считал родным, в благодарность за яркое, правдивое слово в мировой литературе, за открытую и честную гражданскую позицию работает его дом-музей, Писателю-фронтовику сооружён беломраморный памятник. Ежегодно проходят Соболевские чтения.

Но был и ещё один памятник – армада поднятых Соболевым кораблей, которые несли службу ещё десятки лет почти до кончины писателя-водолаза.

Писатель-водолаз А.П.Соболев по справедливости должен иметь овеществлённую память. У него нет прямых потомков. Зато есть те, кто убеждён, что имя Анатолия Соболева достойно того, чтобы украсить собой любой современный корабль. Не пора ли тому, кто на Балтийском или Северном флоте учит современных юных воинов мужеству и патриотизму, отметить значимость работы военного водолаза Анатолия Соболева…

А мои исследования не все. Есть ещё большой материал о Соболеве Петре Яковлевиче, что доводился писателю родным дедом.

 

* Советская военная администрация в Германии.

– Толя, а у тебя была невеста?

– Да. Была. Временная. Беременная. Ха-ха-ха…

– Толя, а ты вообще женщин любишь?

– Да. А как же – конечно. Когда есть. Ха-ха-ха-ха…

– Толя, а если очень страшная? Бывает же.

– Всё равно буду. Я не пугливый. Ха-ха-ха-ха-ха…

– Толя, а вот женишься, и так же всех баб будешь любить?

– Конечно буду. И жену свою не забуду. Ха-ха-ха-ха-ха-ха…

– Ну, ты, Толя, бессовестный...

– У каждого своя совесть. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

 

По содержанию этого небольшого диалога сразу можно кое-что понять про Толика. Во-первых, это остромыслие и быстромыслие, а ещё оригинальномыслие. Что? Нет таких слов в русском языке? Но смысл понятен? А другие слова для этого парня просто не подойдут. Во-вторых, это темперамент. Мне не приходилось встречать другого человека, обладающего темпераментом сангвиника в чистом виде. Смех Толика можно было слушать, как пение кенара.

 

В середине семидесятых поставленная система финансирования промысловых разведок дала первый сбой. Кто-то шибко умненький решил: «Хватит им и половины того, что давали раньше». Пришлось трижды морякам унизиться до уровня дважды моряков: организовывались чисто промысловые рейсы с полной комплектацией экипажей и промысловым планом. Это, к счастью, долго не продлилось, но «проверку на вшивость» прошли и матросы, и мастера добычи и обработки, и наши капитаны (рыбохваты), и оборудование судов, тоже непривычное к таким нагрузкам. И не все выдержали испытание, и не всё выдержало. Но не будь такой «тренировки», не стал бы личный состав управления «Запрыбпромразведки» лучшим, по крайней мере, на всём нашем Западном бассейне (на севере, юге и востоке были свои разведчики).

В таком вот тяжёлом и физически, да и морально, рейсе довелось мне встретиться с матросом второго класса Анатолием Анатольевичем Дориным. Жили мы в одной четырёхместной каюте: два матроса-рыбообработчика и два инженера-научника, так уж получилось. Это в обычных научно-поисковых рейсах должности инженера-гидролога или инженера-ихтиолога имеют налёт некой привилегированности. Шутка ли, ради их работы и сам рейс состоится. Соответственно, живут инженеры в обычном разведовском рейсе на БМРТ в двухместной каюте с умывальником на главной палубе, и, как говаривал про членов научной группы герой нашего рассказа, «в нейлоновой рубашке на работу ходить могут. Ха-ха-ха…

Судно наше называлось «Волгарь», но промышлять мы вышли не на великую русскую реку, а на северо-запад Атлантики, где волна шибко нелюбезная – злая волна, северная. Каюта досталась нам самая носовая по левому борту, дальше уже только боцманская крахоборка, форпик да цепной ящик, а время было зимнее, так что штивало нас по-взрослому.

Меня Толик особенно зауважал, потому что мы с ним оба по верхним ящикам разместились. Так и заявил:

– Я тебя, Денисович, больше уважаю, чем Борю, потому что ты выше его на целый метр, а то и полтора. Ха-ха-ха-ха… Притом ты достиг моего уровня. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

Слушать Толика было, конечно, приятнее, чем канарейку, но не всегда так расслабленно, как птичку: приходилось напрягаться. Истинный смысл сказанного не до всех доходил и не сразу, а до некоторых не доходил и вовсе. Поэтому половина экипажа Толика считала придурком. А кем ещё: смеётся даже от подзатыльника, говорит чего – непонятно, и ни от какой работы никогда не отказывается. Придурок, точно, потому что не такой, как все. Зато вторая половина хорошо к Толику относилась: он здоровый, молодой, сильный, добрый и всегда весёлый. Рыбмастер не нарадуется на «матросика»: куда ни поставь, хоть на самую тяжёлую операцию, ну, там, на аппарат, на выбивку, в трюм – ему всё в радость. В пререкания, как другие, не вступает. Рыбцех прибрать – пожалуйста, из-под пайол выгрести – пожалуйста, при этом ещё и «похихичет». Старпом тоже его проверил: гальюнчики будил драить до подъёма – ничего, только попросил:

– Александыр Палычь, вы бы мне женский гальюн доверили. Ха-ха-ха…

– Зачем?

– Хочется, аж мочится. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

И старпом от него отстал. Не рискнул женскую комнату ему доверить. Это было бы уж слишком.

Без работы Толик ни секунды не сидел. Расплетал концы «трофейного» пропилена и производил мочалки во множестве. Может, они не самые лучшие получались, но быстро. Толик их всем дарил, приговаривая всякие банальности:

– Мойся не бойся. Ха-ха-ха…

Или:

– В чистоте залог здоровья. Ха-ха-ха-ха…

Или, пытаясь вспомнить четверостишье Маяковского, которое он заучил когда-то давно с фанерного стенда, висевшего около сельсовета. Стихи были написаны разноцветными буквами под изображением загорелого крепыша в сатиновых штанах:

– Нет на свете лучше одёжи, чем после баньки свежей кожи (заметьте, недалеко от текста). Ха-ха-ха-ха-ха…

Или, уж совсем интимно:

– Не протрёшь мочалкой попу, продуханишь всю Европу. Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

И даже при скверном настроении, при раздражении и усталости, Толины «примитивчики» лечили нас, помогали.

Кроме меня и моего коллеги ихтиолога Бори Сидорова с нами в каюте жил Витя Холодов, тоже матрос, тоже второго класса, но уже «волосан». Витя к тому времени протрубил матросом восемь лет без малого. И хотя он в отличие от Толика имел приличное образование (строительный техникум), с морями пока завязывать не планировал. Витя был в каюте вроде «старшого» – серьёзный парень. Пытался ввести дежурство, но какое там, Толик всегда отбирал у любого из нас орудия наведения чистоты и делал всё сам.

– Витя старшой, хоть и не шибко большой. Ха-ха-ха… А почему старшой, потому у него пальцы кулачные, а у Боба – музыкальные, а мы с Денисовичем выше всех – возвышенные значит. Так вот. Ха-ха-ха-ха…

Однажды во время массового чаепития в каюте Толик по этому поводу восторженно заявил:

– У нас каюта такая самая, такая самая, самая съедобная. Ха-ха-ха…

Зашла речь о фамилиях. Поиздевались над Бобиком – такую фамилию носил сменный рыбмастер. Посочувствовали старпому Дуракову, который был хорошим человеком и далеко не глупым. Порадовались за Сашку Матросова, матроса из соседней каюты.

– Судьба у тебя такая, – отметил Толик, – на роду написано матросом быть.

– А тебе самому чего там написано? – огрызнулся Сашка, который чай в нашей каюте (на шару) пил регулярно. – Дорин-Мудорин! Тебе тоже матросом ходить написано, только не на БМРТ, а на доре (так называется большая лодка, которую использовали на кошельковом промысле – разводили две половинки невода).

– Ха-ха-ха… – живо откликнулся Толик. – Только не угадал ты. Моя фамилия из благородных происходит. Дед мой до революции Фон Дорин звался.

Ну, тут уж прыснули все хором. Не тянул Толик на потомка Фонов… Ни осанкой, ни манерами, ни «ха-хами» своими – ну не тянул. Посмеялся со всеми и Толик, но как-то сдержанно, не в полную силу. Видно, всё-таки обидно ему стало. Это ему-то, про которого Витя говорил:

– Хоть дерьмом в него кидайся, он всё равно ржать будет.

 

А рейс шёл своим чередом. Тяжело шёл в трудах праведных. Работали в основном на мойве в районе БНБ (Большая Ньюфаундлендская Банка). Наука приспосабливалась, как могла, к промысловой деятельности судна. Не промысел к науке, а наука – к промыслу. Я, как единственный на судне океанолог, делал «притраловые» батитермографные станции в ночное время (во время выборки и отдачи трала) и к утру строил «кривенькие», черновые разрезы, по которым утречком определялись, куда лучше сместиться на «хлебное» место, а днем отсыпался. Матросы же, как и положено, пахали восемь через восемь, да ещё практически ежесуточно на три часа бегали днём на подвахту. Надо было видеть, с какой невероятной осторожностью Толик передвигался по каюте, как гонял всех «шумунов» (его лексикон), когда случалось мне спать, а ему бодрствовать. А когда мы вдвоём с ним садились «почайпить» (тоже Толикино сложное словечко или словосочетание?), он очень старался мне угодить: то леденец какой-нибудь откопает, то вчерашнюю заначную булочку переломит. Разговоры один на один у нас происходили задушевные, и Толик почти даже не смеялся.

– Я вот на старпома хочу пойти учиться, – однажды в таком разговоре сообщил мне Толик своё самое сокровенное.

– Понимаешь, друг, ты парень способный, мог бы не только старпомом, но и капитаном стать, да кем угодно, но сначала учиться надо.

– Так я и собираюсь как раз вот на старпома.

– Толя, тебе среднее образование надо, чтобы потом дальше учиться. Но на старпома не учат нигде. Старший помощник капитана – это должность такая. Сначала школу надо закончить. Сейчас заочная школа моряков у нас прямо в рыбном порту есть. Я тебе помогу оформиться, ну а после уже можно в мореходку среднюю на судоводителя, но начинать придётся с третьего, а то и с четвёртого штурмана.

Да, уважаемые читатели! Толик с грехом пополам закончил только четыре класса сельской школы, и всё. Потом работа. Сначала подпаском, потом пастухом.

Голод. Самый настоящий. Зимой нарежет на чугун печурки картошку кружками прямо в кожуре - вот тебе и ужин, и завтрак:

– Такая вот «фря»… Ха-ха-ха…

Благо картошки в подвале, где Толик жил с больной мамой, всегда было навалом – она прямо кучей всегда лежала в углу их жилища. На обед бывало поддаивал коровок в консервную банку, когда стадо подальше от деревни, так и выживал. Ни папу, ни деда своего Фона Толик не знал вовсе, одна только мама у него была, и та всё время болела. Плакала. Толик жалел её очень, старался смеяться больше, так вот и привык.

Холод. Случалось ему в предзимье, когда на лужах по утрам уже ледок становится, в одних китайских кедах стадо выгонять.

– Зайдутся ноги – сил нет. Корова лепёшку наложит – я туда. Кеды через плечо – и в «босолапку». Остынет лепёшка – я следующую свеженькую высматриваю, и в неё. Так в коровьих лепёхах и согревался. Ха-ха-ха… Гляди вот – все пальцы на ногах целые. – И Толик с охотой оголял и демонстрировал свои нижние конечности.

Когда мама его отмучилась, Толик в город подался. На учебном судне «Кола» получил свое «образование». В солидном с виду удостоверении сказано: «…закончил курс обучения по шестичасовой (вписано от руки) программе… и получил квалификацию матроса-рыбообработчика…». Обладатель «образования» очень гордился этим удостоверением. Чтобы показать «коры» мне, два дня канючил удостоверение у старпома под предлогом того, что ему якобы нужно снять копию для поступления в заочную школу моряков. Эта идея действительно завладела Толиком. Он нашёл программу за седьмой класс, кажется, и с моей помощью осваивал алгебру, геометрию, физику и химию. Даже мочалки вязать прекратил. Впитывал всё – просто как губка. Я не исключаю, что через пару лет Толик получил бы желанный аттестат без отрыва от производства, а там, глядишь, действительно мог бы в мореходку поступить. Но судьба его сложилась не так.

Шестимесячный рейс подходил к концу. «Волгарю» было определено следовать на «подменку» на остров свободы – на Кубу. Там экипаж должен полностью меняться на новый, а старый на заслуженный отдых самолётом в Москву. Без отдыха предстояло работать только пароходу, всем его двигателям и промысловым механизмам. От БНБ до Кубы ходу не много, почти на юг, поэтому переход от студёной зимы в жаркое сияющее лето получился резким и не всем дался просто. Лазарет гудел от неожиданно сопливой, местами бледно-зелёной, местами ярко-алой, обгорелой, пузырящейся публики. Почти все вылезшие на солнышко пообгорели, но только не наш герой. Толик просто парил над палубой, он был счастлив: вдруг у него появилось свободное время. Как и все остальные, Толик проводил его под солнцем, но абсолютно никакого вреда его коже это не принесло.

Однажды по ходатайству судового комитета (местный профсоюз) при молчаливом согласии первого помощника капитан, в нарушение всех инструкций, разрешил купание. Это невероятно приятное действо – морское купание. Дело было где-то в Саргассовом море в пределах знаменитого Бермудского треугольника, при полном штиле и абсолютно чистом небе. Пароход чуть подшевеливала мёртвая зыбь. Двигатель вырубили – и тишина. На корме в левом кармане повесили трап, и жаждущие омовения спускались там. Сначала разрешили купаться партиями по пять человек, потом по десять, потом всё смешалось «в доме Облонских», народ оттягивался по полной, самые отчаянные прыгали солдатиком прямо с планширя. Судовой врач сбросил свой белый халатик и тоже сиганул, даже сам помполит фырчал на воде где-то рядом со мной.

Вы не купались в открытом море в таких условиях? Обязательно сделайте это. Ощущения самые необычайные. Я, например, всё пытался себе представить, что подо мной бездна в несколько километров, нырял на пару метров в глубину и пускал пузыри, при этом в памяти всплывали финальные строки из «Мартина Идена». Сколько я нежил своё отягощённое севером, забывшее солнце тело – не знаю, может быть десять минут, может полчаса, но когда, продрейфовав пару метров за корму, стал выгребать к трапу, сил почти и не осталось. Еле-еле дотянул до спасительной перекладины и, чуть отдышавшись, начал медленное восхождение по трапу… Вылез с улыбкой, но ощущения были не из приятных: мутило и покачивало, как после употребления. Конечно же, не я один оказался в таком неожиданном положении. Через несколько минут после моего мучительного подъёма в воде у трапа образовалась целая очередь таких же не рассчитавших свои силы бедолаг. Но это было ещё полбеды. Несколько коротко стриженных головёнок задёргалось за кормой. Штиль-то он штиль, да только течение оказалось не таким уж слабеньким. Не все смогли выгрести к трапу. Капитан стоял на крыле белый как мел. Было несколько беспорядочных указаний – бестолковок, надвигалась паника. И только один «недоумок» Дорин, со своим «образованием» притащил длинный шкерт (дежурную выброску), обвязал себя, и, сунув прочную хребтину в руки крепким ребятам из палубной команды, заскользил по слипу. Шибко умные руководители ещё и опомниться не успели, а Толик уже тянул придерживаясь за шкерт первого «утопленника». Потом он сделал ещё три ходки уже под руководством помполита, как положено… Но за кормой вне зоны досягаемости осталось ещё два человека. Никто опять ничего не предложил. И опять Толя, не дожидаясь ценных указаний, молча отвязался и, прихватив два спасательных круга, поплыл к удаляющимся от судна людям.

Кончилось всё благополучно. Дед срочно прекратил затеянную по случаю профилактику двигателей, дал питание на кранбалку шлюпки, и минут через двадцать мы все наблюдали, как в полумиле от парохода грузились наши пострадавшие.

 

– Толик, да ты у нас герой!

– Ага, кверху дырой. Ха-ха-ха…

– Толик, как ты всё-таки сообразил так быстро?

– Так я испугался больше всех… Ха-ха-ха-ха…

– Толик, а если бы первый помощник тонул, ты и его спасать бы кинулся?

– Конечно, все мы твари божьи… Ха-ха-ха-ха-ха…

– Ну, это ты неправильно решил. Ведь «добро» не тонет. В следующий раз не спасай.

– Нет. Всё равно буду. Не утонет, так уплывёт, и на судне некомплект случится. Мне за него работать тогда придётся. Ха-ха-ха-ха-ха-ха…

– Слушай, Толик, а если женщина упадёт, будешь?

– Буду! Женщину обязательно буду! И на воде, и под водой буду! Ха-ха-ха-ха-ха-ха-хииии…

 

На судовом собрании, посвящённом предстоящему заходу, передаче дел по заведованиям и перелёту, капитан лично пожал руку багровому от смущения и удовольствия Толе. Я иногда смотрю на фотографию, запечатлевшую этот торжественный момент в жизни Анатолия Дорина.

Мы готовились к перелёту. Паковали свой нехитрый скарб. Фотографировались. Особенно блаженствовал Толик. Он бесконечно перемерял свои новые рубашки (в том числе и нейлоновые), купленные на ларёк на борту транспортного рефрижератора «Скалистые горы», на который Толик ходил выгружать рыбопродукцию, и там так удачно («безденежно») отоварился. На перелёт Толя выбрал себе лёгкую в дырочку белую косоворотку и не снимал её больше, так она ему нравилась. Достал всех расспросами: о Гаване, об аэропорте, о самолёте ИЛ-62 (он и на внутренних линиях никогда не летал), о венгерском городе Будапеште, где мы должны были совершить промежуточную посадку, и, наконец, о столице нашей Родины городе-герое Москве. И если кто-нибудь отвечал, слушал со вниманием, не прерывая.

Когда мы подошли к Гаване и двигались вдоль бетонной набережной Малекона, смотрели на неприступный легендарный замок-тюрьму, у стен которой, уходящих отвесно в море, кишели акулы людоеды-трупоеды (популяции, рождённой самим этим мрачным сооружением), у Толика рот не закрывался от удивления и восхищения. Но на этом и закончилась его «везя». Оказалось, что в прибывшем нам на смену экипаже не хватало матросов. И помполиту по закрытой связи пришло указание найти добровольцев на следующий рейс.

– Ага, дураков нет, целый год безвылазно на БНБ пропахать, это у любого крышу снесёт, – ответил на предложение Витя Холодов.

Примерно так же и другие отвечали:

– Силком не заставишь!

– Всех денег не заработаешь.

– Мне здоровье дороже.

– Мне жена этого не простит, точно…

Но дурак таки, нашёлся. Один единственный дурак. Да, вы правильно угадали – это был Толя Дорин.

– Толик, откажись. Прошу тебя. Хочешь, я схожу к комиссару, хочешь к капитану? – уговаривал я его.

– Нет, Денисович, нет. Уже согласился. Нет. Теперь поздно. Денег, опять же, заработаю кучу, маме памятник поставлю, ведь я один у неё – больше некому. Я тебе письма писать буду, и учиться обязательно буду. Мы с тобой ещё походим… Правда?

 

Не случилось. В следующем рейсе вышло на «Волгаре» ЧП – на винт намотали. Это вообще одно из самых неприятных происшествий, позорящих судоводителей и имеющих далеко идущие финансовые последствия для всего экипажа – лишают премии, да и не только финансовые: выговора развешивают, визы прикрывают, легко…

Вторым штурманом в тот раз был Ваня Шлыг, бывший профессиональный водолаз, он-то и рассказал мне эту мутную, печальную историю. Спасая не столько капитана и старпома, на вахте которого и произошла намотка, сколько свой собственный заработок, Ваня облачился в старенький гидрокостюм «Садко», напялил АВМ (отечественный акваланг) и погрузился к винту. Намотка оказалась хоть и серьёзной, но в принципе устранимой: нужно было срезать только капроновый фал, ваера (металлический трос), слава Богу, на винте не было.

– Минут пять резал я и наверх: холодно, да и тяжело, – рассказывал, как оно было, Шлыг. – После третьего захода снял всё с себя, ушёл греться. Прихожу, а Толик оборудование напялил и ножичком помахивает. «Разреши», говорит. Черт меня под локоть подтолкнул, что ли… Знал же, что нельзя… Нет, махнул рукой. Рассказал ему всё как надо, сам на страховку стал. Каждую минуту сигнал – ответ. Всё ОК. Через пять минут дёргаю три раза – подъём, мол. Нет ответа! Тяну конец – глухо! Не идёт! Сиганул в чём был в ледяную воду... Висит Толик недвижно, кончик за решётку ограждения зацепился. Сверху не взять было, снизу – запросто сбросил, за лёгочный аппарат его – и наверх. По ходу заметил, что винт чистый, успел Толик всё срезать. Прошло не больше двух минут, как он отрубился. Думал, успею – спасу… А на палубе мне всё ясно стало: зубы ножом разжали, загубник вытянули, а воды в лёгких-то и нет – баротравма, значит. Как же так? Я же проверял – полные баллоны были! Гляжу на манометр, а он как в начале показывал, так и показывает – стрелка нисколько не сдвинулась. Сдох манометр, кончился воздух, и всадил в себя Толя из баллона «космического» вакуума. Лёгкие, конечно, в куски… Не стал я ничего говорить ни врачу, девчонка со шприцем бегала вокруг, ни ребятам, они ещё час тело мучили – всё равно бы не послушались…

Вот так Толя и закончил свой длинный рейс в «деревянном бушлате» в трюме, откуда он успел много коробов перекидать. В этот раз «скорейшего» возвращения не было – дали доработать. На берегу спустили всё потихоньку на тормозах, никого не уволили, не наказали даже. Заполнили кучу форм и отчётов о нарушении техники безопасности самим погибшим и «концы в воду». Наверное, Толя остался бы доволен, что никто не пострадал из-за него. Он ведь незлобивым был.

 

Притупилась острота трагедии – много лет прошло. Борис Акунин написал кучу своих произведений про Эраста и других Фондориных, его предков и потомков. Сейчас, когда я читаю эти его произведения, у меня перед глазами встаёт мой Толик Дорин. Который, понятное дело, не читал Акунина, никогда не имел невесты ни временной, ни, тем более, беременной, прожил всего двадцать два года, мечтал выучиться сразу на старпома и считал себя потомком благородной фамилии Фон Дориных.